без дела, ждать товарищей. Пошёл в тайгу за вкусными кедровыми орехами. Отойду, думаю, совсем недалеко, насобираю спелых шишек и вернусь. А возле палатки, как назло, и кедров-то нет. Зашёл в лес поглубже — тут их много. Только успевай обстукивать деревья дубинкой колотушкой да подбирать упавшие шишки.
Ходил от дерева к дереву — полный рюкзак насобирал. Пора и возвращаться. Да только куда возвращаться, в какую сторону? Пока орехи искал, забыл, откуда и пришёл. Компас в тот раз не захватил: недалеко ведь собирался. Смотрю налево, смотрю направо — одно дерево на другое похоже. Пошёл прямо. Ну да — вот и знакомая старая сосна, под ней яма глубокая. Наверное, в яме медведь зимовал. Прошёл мимо этой знакомой сосны и забрался в незнакомое болото. Нет, здесь я раньше не был…
Принялся кричать что было мочи: вдруг наши где-то близко. Прислушался — никто не откликается. Тут ещё дождик стал накрапывать. Ну, думаю, вот так история с географией. Придётся дожидаться вечера, когда товарищи с работы вернутся, бросятся меня искать. Если наугад идти — ещё хуже заблудишься. Тайга ведь, а не парк: можно неделю идти и две недели — и всё лес.
«Страшного ничего нет», — говорю я себе. А самому страшновато становится: вдруг товарищи подумают, что меня медведь утащил? Вдруг на самом деле зверь ходит рядом?
Прислонил рюкзак к сосне, а сам на дерево залез. Сперва на нижний сучок, потом поднялся повыше, до самой макушки: может, думаю, увижу палатку. Да только разве увидишь её отсюда? Кругом одни вершины — сосны, кедры, ёлки. Одна выше другой. Стоят не шелохнутся. А с неба дождь накрапывает.
Поглядел я прямо, налево, направо — то же самое. Изловчился, назад глянул — и чуть от радости сучок из рук не выпустил: там, вдалеке, на горе три неподвижные фигуры виднеются и прямо на меня смотрят! Родненькие мои, дорогие, золотые, каменные!.. Даже не пойму, отчего я им сразу так обрадовался. Вот что значит в чужих местах встретить старых знакомых! Гляжу на них, а сам соображаю: так-так, они ведь лицом к реке стоят. Значит, если я теперь пойду в эту вот сторону, обязательно выйду к реке.
Заметил, куда мне идти нужно, слез на землю и чуть не бегом припустил. Даже забыл, что за спиной тяжёлый рюкзак.
А берег оказался недалеко, и по берегу я совсем просто добрался до палатки.
Скинул со спины мешок, поглядел на гору, помахал болванам рукой: спасибо, мол.
Выходит, и болваны могут быть иной раз полезны. Конечно, если они каменные.
Лешина миска
У нас в экспедиции у каждого своя миска была. Обычную тарелку кто же берёт с собой в лес — в первый же день разобьёшь! А миска — небьющаяся, алюминиевая и совсем лёгонькая. Поел, скажем, суп или кашу, миску прямо в реке ополоснул — и в рюкзак.
Миски все одинаковые, и чтобы не перепутать, каждый свою отмечал: возьмёт вилку и нацарапает снизу на донышке — Миша там или Петя.
Кажется, такой уж пустяк — миска! А вот обойдись без неё попробуй…
Однажды переправлялись мы на плотах через таёжную реку. Река не очень широкая, но быстрая. А ещё там торчали со дна опасные камни: сверху-то не видно, они под водой, а ударится плот о такой камень — может перевернуться. Или, ещё того хуже, разлетится по брёвнышкам.
И вот все переправились благополучно, остался на другом берегу один только Лёша-художник. Мы потому его художником звали, что очень он любил рисовать в свободное время. А вообще-то Лёша вместе со всеми работал: копал в земле ямы-шурфы, доставал из них пробы, носил рюкзаки. И был у Лёши любимый сундучок. Нагрузятся все, бывало, — палатки на спину взвалят, инструменты, а Лёша сверх всего сундучок тащит. Ещё посмеивается над нами:
— Вам тяжело, а мне сундучок помогает — он у меня волшебный!
И правда, в Лёшином сундучке не обычные вещи хранились — рубашки да костюмы, — а разные краски, карандаши и рисунки. Все устанут после дороги, и кто спит-отдыхает, кто с товарищем в шашки сражается, а Лёша достанет краски, сядет на сундучок и рисует. Он всё рисовал: и лес, и людей, и наши палатки. Однажды меня тоже нарисовал — очень похоже получилось.
В тот день Лёша с утра тесал брёвна, сколачивал плоты, даже позавтракать не успел. Так и поплыл на своём маленьком плотике — с миской в руках: сидит верхом на сундучке, кашу уплетает.
И вдруг совсем недалеко от берега наскочил плот на камень. В один миг всё в воде оказалось: и сундучок, и Лёша. Река там, хорошо, неглубокая, да течение с ног сбивает. К тому же вода холодная: речка течёт с высокой горы, где тают снега. Кинулись мы на помощь — кто доску Лёше протягивает, кто верёвку кидает.
— Хватайся! — кричим. — Утонешь!
А он и не слышит: сундучок потерял. Стоит по грудь в воде и руками шарит по дну.
Только выбрался на берег, сразу сундучок открывать: не попала ли внутрь вода, не испортила ли краски? Улыбнулся потом:
— Живой!..
— Вижу, — говорю, — что живой: руки-ноги целы!
— Да нет, это я про сундучок: не протекла, значит, в него вода…
А миску и не пожалел: уплыла ведь миска вместе с кашей…
Впрочем, вскоре пришлось пожалеть.
Развели мы костёр, супу наварили, сели обедать. А Лёше-то не из чего есть.
— Ладно, — говорит, — обожду, пока у кого-нибудь освободится.
Ну жди… А суп тем временем остывает. Вспомнил тут повар, что где-то у него лишняя крышка от кастрюли была, тоже алюминиевая.
— На, держи, — говорит, — хоть крышку, ешь из неё.
Стал теперь Лёша из крышки обедать. Крышка широкая, плоская, много супу в неё не нальёшь, каша и та расползается. Да и ложкой зачерпывать неудобно. Только приладится, а все другие уже пообедали. Придёт за добавком, а в котле всё холодное.
— Тебе бы, Лёша, не сундучок — миску надо было спасать, — шутили мы над ним.
А Лёша сперва молчал, будто его не касается, а про себя всё же злился, наверное. Что-то придумывал. Положил, гляжу, крышку на камень, стал по ней молотком колотить.
— Ты чего это?
— Да так, — говорит, — постучать захотелось…
— Ладно, не рассказывай, сами увидим.
И правда, увидели. Является он к обеду с новой посудиной: крышка — не крышка, миска — не миска, а так,
